Нет, вовсе не за то. Вождь пролетарской революции никакого отношения к этому не имел. Не за то выучил русский язык известный французский славист  Рене Герра, а по совершенно другой причине. Даже можно сказать, по прямо противоположной. И стал не просто профессором славистики, а человеком общего с нами языка и культуры, да ещё и собирателем русского наследия.

Ему мы обязаны спасением целого культурного пласта – зарубежного продолжения серебряного века. Его коллекция книг, архивов,  картин сравнима по значению с музейными хранилищами вроде Третьяковской галереи.

 
Ренэ говорит на блестящем русском языке. Пушкин – одна из важнейших привязанностей его души.

Нам доводилось встречаться в Париже , Ницце и Санкт Петербурге, куда Ренэ приезжал по издательским делам. В этом году в России вышли 2 его книги: «Когда мы вернёмся в Россию» и «Семь дней в марте. Беседы об эмиграции».

- Рене, кем Вас считать, этнически?

- Француз ниццкого происходения, язык моих предков – близкий к каталанскому «ниссард». На нём дублируются все названия улиц в Ницце.  Наше графство присоединили к Франции 150 лет назад. И у меня , по замечанию Юрия Анненского,  североитальяский тип внешности. Хотя ходили легенды, что я то ли засланный советский агент, то ли внук какой-то русской графини.

-  А как случилось, что Вы – мальчик из богатой буржуазной семьи юга  Франции, увлеклись русским языком ?

- 50 лет назад на Лазурном берегу произошла моя встреча с Россией.. Моя мама была директориссой женской гимназии в Каннах, а до этого преподавала математику. Однажды к ней пришла бедно одетая дама и на ломаном французском попросила  о частных уроках математики для своей внучки, которая в этой гимназии училась. Это была очень странная просьба – директор гимназии не даёт частных уроков. Но мама была очень добрым и милым человеком и согласилась. Тогда эта дама сказала, что денег у неё нет, платить за уроки нечем (да мама бы и не взяла, мы были богаты), и спросила : « У вас есть дети?» Это был немного шокирующий вопрос в глазах француженки, у нас такое любопытство не принято. Но из вежливости мама на него ответила. В конце концов, дама предложила директору гимназии уроки русского языка  в обмен на уроки математики.  

Дома мама рассказала нам с братом об этом странном предложении. В пятидесятых годах в южной Франции изучение русского языка было сродни изучению древнегреческого. Брат отказался, но  я был любознательным мальчиком.  К тому времени у меня уже были познания в немецком и латыни. И через несколько месяцев я уже писал и говорил по русски, а через год читал Пушкина.

Уроки математики  закончились, а я всё продолжал ходить в дом моей русской учительницы, хотя мои родители зачастую выражали недовольство тем, что их сын проводит время у каких-то голодранцев.  Так начался мой любовный роман с одной из величайших мировых культур.

- А почему Вы увлеклись именно русской культурой, а не , скажем, например, немецкой? Ведь это тоже великая культура.  

- Прежде всего,  меня  поразили носители русской культуры. Белоэмигранты. Своим  поведением, благородством. Это был  особый мир , где люди жили в полном отрыве не только от советской России, но и от Франции.  Микрокосм. Добровольное гетто.  Они отчасти жили в своих мечтах. Это было их право.

Многие жили тайной мечтой вернуться в Россию. Из-за этого многие не брали французского гражданства и до конца жизни прожили по паспортам беженцев, апатридами. Так они понимали верность Родине.   Почти все они жили очень скромно и даже бедно, но  они никогда не жаловались на жизнь, не отчаивались. Всё их поведение было проникнуто большим благородством. Они с достоинством несли свой крест, честно доживали свою жизнь в изгнании. Они были, каждый по-своему, лишние люди.

Меня это глубоко тронуло.  В этом особом мире чувствовалось одновременно и  присутствие, и отсутствие России. Ведь их России  уже не было. Впрочем, можно сказать, что Россией были они сами. А там, на востоке  была, по выражению Замятина, страна с телеграфно-кодовым названием СССР.  Для них это был нож в сердце и означало либо концлагерь, где сидели их родные и близкие, либо кладбище, где они лежали. Конечно, это была трагедия.  Со временем я понял, что они –  носители истории, осколки империи.  Я был очарован этим миром и провёл в нём значительную часть своей жизни.

- И всё же, кроме языка, чем они так отличались от французов?

- Прежде всего,  своим мышлением. Это был какой-то совсем иной тип мышления. У них были другие интересы. Они были бескорыстны. Морально безупречны.  Идеалистичны.  Французы – расчётливые и приземлённые. Сантимщики.

- Насколько они отличались от четвёртой волны эмиграции, так называемой «колбасной»?

- Да вообще ничего общего! То была политическая эмиграция, а эта – экономическая.  Бунин, Рахманинов, Ремизов и другие сделали правильный выбор, уехав. Их выбор оправдывает, прежде всего, их творческое наследие. Они создали здесь то, что они не смогли бы создать там, не говоря о том, что у них было мало шансов выжить,  вообще. Люди же четвёртой волны уехали в поисках лучшей жизни, и они мне не интересны.

- Потому, что это циничное  стадо обывателей, для которых нет ничего  святого, кроме потребительского корыта?

- Не хочу никого осуждать. Я, в принципе,  за свободу передвижения  и за права человека.  Просто в данном случае невозможно, неэтично проводить параллели. Люди  четвёртой волны эмиграции, прошу прощения, вообще не тема для разговора.

-  И как же продолжался Ваш любовный роман с русской культурой?

-  В нашем лицее начались уроки русского языка. Преподавал француз, но его ассистенкой была Екатерина Леонидовна Таубер, поэтесса, творчество которой очень ценили и Бунин и Адамович.  Она фактически стала моей второй учительницей.

Затем я продолжил изучение русского языка в Париже, в  институте восточных языков и в Сорбонне, где я расширил круг своего общения с русскими. Среди них было много махровых антисоветчиков. С 75-го года я читал лекции в Парижском университете о русской эмигрантской литературе. И для многих был белой вороной, поскольку здесь, во Франции, большая часть интеллигенции была левого толка. Они поклонялись Ромену Роллану и Барбюсу, и  с придыханием смотрели в сторону страны светлого будущего.

- А как же Вы начали собирать Вашу знаменитую коллекцию?

- Меня выслали из Советского Союза, где я проходил стажировку. Пронюхали, что я был секретарём одного из столпов белой эмиграции – Бориса Зайцева. И кто-то пустил утку, что я отговаривал Ирину Одоевцеву, когда она пожелала переехать в Советский Союз. В итоге я оказался невъездным и лишился возможности посещать Эрмитаж, Русский музей и т.д. Ах, вы меня выслали! Так у меня будет свой музей и свои архивы! Так и началось.

-  Почему никто из русских этим не занимался?

- Мы с Вами говорим сейчас, в 2010 году, спустя двадцатилетие после бесславного распада Советского Союза. А 40 лет назад люди думали, что Советский Союз – это незыблемо. И очень немногие понимали ценность всего, что создавали творческие люди первой  эмиграции. Я  верил, что режим этот однажды рухнет,  и они вернутся
на родину победителями. Многие считали, что Ренэ рехнулся, принимает свои желания за действительность и собирает весь это «хлам». Но жизнь показала, кто из нас был прав.

- Некоторые современные русские писатели и литературоведы полагают, что  русские писатели в эмиграции толком ничего не написали. Что они все утратили свой творческий дар.

Цитата. Михаил Веллер,  «Перпендикуляр».
«Масса народа эмигрировала, и такие люди, составлявшие славу русской литературы, как Куприн, Бунин, как многие ещё; да собственно и Мережковский был не последняя скотина. И вот, понимаете, съехали все в эмиграцию! И, в общем, не так уж много кто остался в 20-е годы. И когда в перестроечные годы в конце 80-х стали подряд печатать тех, которые уехали, которые провели жизнь на Западе в свободе – вот там, можно было писать всё! Печатать всё! Выяснилась удивительная вещь: что русская литература эмиграции весьма слаба и, строго говоря, ничего из себя не представляет».

- Человек, который это утверждает – стопроцентный дурак. И мерзавец. И его надо чем-нибудь тяжёлым по голове. Такое писали в течение семидесяти лет. Но тогда это было простительно и  понятно, по определённым причинам. Лучшее, что написал Бунин – это «Митина любовь»,  «Чистый понедельник», «Тёмные аллеи», «Жизнь Арсеньева».  Это он написал спустя десятилетия после отрыва от родины.

Зайцев тоже всё лучшее написал в эмиграции. «Путешествие Глеба», «Афон», «Житие Сергия Радонежского», «Валаам», книги о Жуковском и Тургеневе. Ремизов написал 45 книг в эмиграции. Георгий Иванов написал лучшие свои стихи в конце жизни. Шмелёв написал в эмиграции «Солнце мёртвых», да и все лучшие свои книги. А ведь  они находились в чужой языковой среде, большинство не были востребованы десятилетиями, а писали всё лучше и лучше. А это не каждому дано. Даже внуки Зайцева не интересовались дедом. Какой-то старик, его уже 40 лет не печатают и не переводят. Кто он?..

То-есть, они преодолели все препятствия – моральные, материальные, психологические. Это было настоящее подвижничество. Они доказали, что можно творить не хуже, а даже намного лучше, живя вне времени и вне пространства. Это говорит о том, что у них был очень крепкий моральный стержень и богатая духовная основа. И после 88-го  года писать, что они утратили свой творческий дар – да это просто непристойно.  Сегодня их творческое наследие  вернулось на родину, и это такое обогащение для русской культуры! Можно считать большой удачей, что такое количество русских талантов оказалось заграницей. Художников, музыкантов, философов, писателей, поэтов.  Спасибо Ленину, что он их выслал летом 22-го пароходом  из Петрограда. Тем самым послужив русской культуре, хотя это вовсе не было его задачей.  Академик Лихачёв 15 лет назад писал о том, что весь этот пласт нужен для возрождения России. Это важная часть русской культуры XX века.

- А Вы верите в возрождение России?

- Мне искренне хочется верить в возрождение России, русской культуры и духовности.  В  этом вопросе я не могу быть беспристрастным. Ведь отчасти Россия является и моей страной, поскольку русская культура – дело моей жизни. Ирина Одоевцева и Владимир Вейдле называли  меня русским французом. И я был им благодарен за такое определение. Поэтому я очень хочу, чтобы в России было хорошо. В начале девяностых у меня были наивные надежды, что это обновление произойдёт быстро. Но, видимо, ничего так быстро не происходит.

В заключение я хочу сказать, что русские белоэмигранты были изгоями в течение многих лет. Но они вернулись в Россию победителями, хотя и посмертно. 30 лет я был на стороне побеждённых, что не очень комфортно. И только последние годы я всё же оказался на стороне победителей.

Честь им и слава.

Прислала Лина Алимова

Материал опубликован в рамках конкурса «Живое русское слово».